Диалоги и монологи в драме Пушкина «Моцарт и Сальери»

Анализируя диалоги и монологи, составляющие большую часть структуры этой «маленькой трагедии», можно поставить под сомнение, что пушкинский Сальери убил Моцарта из зависти. Ведь если исходить из текста трагедии, а не из истории реальных прототипов, то поражает несоответствие между высказанным вслух, вполне контролируемым чувством зависти и категорическим решением лишить жизни сам объект этого чувства.

В первом же диалоге Сальери доказывает на примере всей своей жизни, что никогда не был завистником. Почему именно Моцарт так изменил

характер немолодого уже Сальери, помог пробудиться в нем неведомому ранее чувству зависти? Да и зависть пи это?

Не прячет ли Сальери под этим благовидным в данном случае предлогом другое чувство, более серьезное и болезненное для него?

О небо! Где ж правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений — не в награду Любви горящей, самоотверженья, Трудов, усердия, молений послан — А озаряет голову безумца, Гуляки праздного. О Моцарт, Моцарт!

Это «О Моцарт, Моцарт!» звучало бы почти по-отечески, попытайся Сальери поговорить с другом, намекнуть о вреде «праздности», образумить «безумца». Но

оказывается, что сколько-нибудь нормальные отношения между так называемыми друзьями невозможны, приговор уже вынесен, а «О Моцарт!» звучит как лицемерное сожаление над гробом. Откуда же столько ненависти, исключающей примирение, отмену или хотя бы отсрочку приговора?

Тем более что из текста «обвинительного заключения» ясно: сам Моцарт абсолютно невинен. Виноват Бог, Божий промысел.

Непонятно также, откуда взялся «безумец, гуляка праздный». У Пушкина Моцарт таков только со слов Сальери, автор же дает совсем иной образ гения. Моцарт вовсе не гуляка праздный в общепринятом, мирском понимании — он «гуляка» в искусстве.

Это и составляет криминал — в глазах Сальери, конечно. Моцарт серьезно, ответственно относится к жизни, к семье, но в отношении к искусству он частенько подчеркнуто ироничен, небрежен

Чудо! Не вытерпел, привел я скрыпача Чтоб угостить тебя его искусством.

Очевидно, что за иронией Моцарт по-юношески целомудренно прячет свою любовь к музыке, более живую, человечную, а значит, и более ранимую. Но Сальери не желает разбираться в этих тонкостях, всякая ирония в отношении к святым для него понятиям недопустима.

Волнуясь, бессвязно и алогично Сальери говорит о бесполезности Моцарта для искусства. Это верх несуразицы: за бесполезность умерщвляются рабы, но не композиторы. … я избран, чтоб его

Остановить — не то мы все погибли, Мы все, жрецы, служители музыки…

Здесь уже Сальери приписывает себе право казнить Моцарта не просто от своего имени, а от имени целого цеха композиторов. Что это: новая неуклюжая попытка самооправдания или Моцарт действительно представляет опасность для «жрецов, служителей музыки»? Во всяком случае, Пушкин эту линию продолжает, и Моцарт в своем предсмертном монологе мечтает:

Когда бы все так чувствовали силу Гармонии! Но нет: тогда б не мог И мир существовать; никто б не стал Заботиться о нуждах низкой жизни; Все предались бы вольному искусству. Нас мало избранных, счастливцев праздных, Единого прекрасного жрецов.

Здесь все у Пушкина построено на иронии; Моцарт, не подозревая о том, заочно издевается над рассуждениями Сальери о «жрецах» и о «пользе». Явно просматриваются следы, а может быть, и результаты размышлений Пушкина о взаимоотношениях гения и толпы. Логический каркас речи Моцарта выглядит следующим образом: не являются ли наивность и несколько приниженное дружелюбие наигранными, ироническими?

Искреннее отношение к Сальери однажды проскакивает: выпив вина, Моцарт в ответ на слащавый лепет старшего друга бросает салфетку на стол и говорит весьма небрежно, свысока: «Довольно, сыт я… Слушай же, Сальери, мой Реквием».

Такие прорывы искреннего чувства сквозь маску почтительного дружелюбия, вероятно, случались и прежде и не могли не заставить Сальери насторожиться. О степени опасности Моцарта для тогдашней композиторской элиты мы, желая оставаться в рамках пушкинского текста, не можем сказать больше ни слова. Вероятно, Сальери, стремясь защитить собственные интересы, прикрывается интересами Общего Дела.

Судьба Моцарта, а также и судьба искусства, теперь уже связанного с именем Моцарта, зависят, таким образом, от настроения Сальери, от степени его удовлетворенности самим собой.

Резюмируем: в основе трагедии конфликт отнюдь не между представителями двух различных методологий творческого воспитания — конфликт происходит между человеком и идеей. Сальери, чтобы убить одного человека, призывает на помощь все известные ему идеологии: он обращается за Справедливостью к Богу, затем действует во имя Искусства, как Общего Дела.

На стороне Моцарта — просто человек и просто гений… И роль диалогов, часто перерастающих в самостоятельные монологи, в том числе — внутренние, весьма важна, именно на них строится композиция произведения.