Уважение наше к славе: Пушкин
В современных комментариях обыкновенно сообщается, что в стихе «зависеть от царя, зависеть от народа» сопоставлены две системы управления — самодержавная и парламентская. Неосновательность этого объяснения очевидна: когда Пушкин писал стихотворение «Из Пиндемонти», он думал, как мы видели, о русской цензуре, а не о западноевропейских цензурных уставах или о каких-нибудь других средствах подчинения поэта властям парламентского режима. Смысл этого и последующих стихов — не в отрицании таких принципов демократии, как подчинение
В предпоследнем стихе «Памятника» — Хвалу и клевету приемли равнодушно…-
Пушкин вовсе не намеревался уверить читателей, будто хвала ничем не отличается от клеветы и все хвалители заслуживают презрения наравне с клеветниками. Конечно, были тогда такого сорта хвалители, которые считали поэзию странной и ненужной
Стало быть, заключали они, хоть чин поэта табелью о рангах и не предусмотрен, но поэзия в государственном механизме нужна — скорее всего, для украшения его фасада; а так как они признавали себя государственными деятелями, то, значит, и для их удовольствия. Именно из них и составлялось то множество, которое Пушкин называл толпой:
Смешон, участия кто требует у света! Холодная толпа взирает на поэта, Как на заезжего фигляра: если он Глубоко выразит сердечный, тяжкий стон, И выстраданный стих, пронзительно-унылый, Ударит по сердцам с неведомою силой, Она в ладони бьет и хвалит, иль порой Неблагосклонною кивает головой. «Ответ анониму»
Люди толпы безапелляционно судили о поэзии, снисходительно хвалили в произведениях поэта красоты, указывали недостатки и не переставали напоминать ему, что цель поэзии — польза, польза государства прежде всего, а стало быть, и народа, поскольку, уверяли они, польза государства это и есть польза народа. Они делали вид, что говорят от имени народа, включая и ту самую чернь, которую на деле презирали. Больше того, эти циники сами себя не стеснялись называть народом.
Пушкин знал цену этой демагогии; он оставил за ними самозванно присвоенные имена, но только с соответствующими поправками: бессмысленный народ, тупая, светская чернь.
Но в пятой строфе «Памятника» есть предостережение и насчет другой — благожелательной, неподдельно искренней хвалы. К ней равнодушно относиться почти невозможно, и при этом незаметно может возникнуть суетное желание понравиться хвалителям еще и еще раз. Это — соблазн славы. Стоит только поддаться ему, как станет вполне реальной опасность измены своему собственному призванию.
Ведь непоэт — как бы ни был развит и утончен его вкус — в своих суждениях о поэзии руководствуется знанием лишь общих ее законов, а каждый талант, не говоря уже о гении, самобытен и, в сущности, неповторим. Высказанная еще в сонете «Поэту» мысль —
…Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты свой труд…
Продиктована отнюдь не гордыней, а пониманием той непреложной истины, что степень и полнота верности своему призванию могут быть определены только самим поэтом, потому что в творческом даре заключена и его мера — способность поэта проверять создаваемое им не только общими законами поэзии, но и — порою, может быть, даже и неясно сознаваемыми, а чувствуемыми, и то лишь в моменты вдохновения — возможностями и свойствами собственного дара.
О соблазне славы сказано и в парадоксальном на первый взгляд стихе: Поэт, не дорожи любовию народной.
Слава, в том числе и слава поэта,- нечто обоюдоострое. Восторженные похвалы образуют славу, без них она существовать не может, но в свою очередь слава, раз уж она возникла, многократно их умножает и усиливает. Эта магия славы могла повлиять и на народ, по крайней мере на ту его часть, которой что-то было известно о существовании поэзии и поэтов. И тогда в его восторженных похвалах выражается не только бескорыстная любовь к поэзии. «…Уважение наше к Славе,- писал Пушкин,- происходит, может быть, от самолюбия: в состав Славы входит ведь и наш голос».
Возлюбив славу, поэт на деле отказывается от единственно верного принципа — «ты сам свой высший суд», изменяет своему призванию и добровольно ставит себя в зависимость от тех, кем она держится, то есть и от народа — в только что указанном значении этого понятия. Именно об этом он и писал в стихотворении «Из Пиндемонти»:
Зависеть от царя, зависеть от народа — Не все ли нам равно…
Но не противоречит ли это заключение тому, что сказано во второй строфе «Памятника»?
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит — И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит. По убеждению Пушкина, смысл пребывания поэзии в мире определяется не внешними по отношению к ней причинами, не потребностями хотя бы и такого важного, но все-таки преходящего установления, как государство (вспомним судьбу обожествляемого Горацием Рима); ее существование в конечном счете предопределено ее внутренней природой. Но это, конечно, вовсе не значит, что Пушкин представлял себе поэзию как нечто автономное, в своем существовании и развитии не нуждающееся ни в каких связях с остальным миром.
Поэзия живет в человечестве и вне его, конкретнее, без его заинтересованного внимания к ней ее существование немыслимо. В реальной жизни поэт может творить лишь при том условии, если среди непоэтов находятся и такие люди, которые внимательно слушают его, не расточая ни советов, ни похвал, потому что видят в поэзии возвышающий душу дар. С великой болью вспомнил Пушкин о таких людях в заключительной строфе «Евгения Онегина»:
Но те, которым в дружной встрече Я строфы первые читал… Иных уж нет, а те далече…
Это — пловцы из «Ариона», самоотверженные борцы; поэзия была для них воодушевляющей песнью свободе. А народ? Прижизненная слава поэта возникает не по его воле и не по его почину. И если народ не сбит с толку шумихой этой славы, он способен расслышать в поэзии то, что является одной из сторон ее сущности — песню свободе, потому что в его собственных песнях — или упоение свободой, или тоска по ней:
Что-то слышится родное В долгих песнях ямщика: То разгулье удалое, То сердечная тоска…
(1 оценок, среднее: 5,00 из 5)