Сочинение «Журнал Печорина»

Весь роман с начала до конца написан от первого лица — от первой фразы: «Я ехал на перекладных из Тифлиса» — до последней: «Больше я ничего не мог от него добиться. ..» Но это «я» — не одного человека, как в «Капитанской дочке», а трех. Трех, не считая Лермонтова. В Журнале — или дневнике — Печорина Лермонтов оставит нас наедине с героем. Но сначала он предлагает нам прочесть предисловие к Журналу. Оно естественно продолжает повесть «Максим Максимыч». В конце этой повести Печорин уехал в Персию. Предисловие начинается

словами: «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало» Странная реакция на известие о смерти! Но, оказывается, обрадовало потому, что «оно давало мне право печатать эти записки, и я воспользовался случаем поставить свое имя над чужим произведением»

Записки, как мы помним, остались у Автора «Бэлы» и «Максима Максимыча» — предисловие, значит, написано им же. Но здесь, в предисловии, он куда больше похож на Лермонтова, чем в первых двух повестях. Здесь он язвителен, умен, наблюдателен.

Объясняя причины, побудившие его «предать публике сердечные

тайны» Печорина, Автор предисловия пишет: «Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому»

Эти слова воскрешают в памяти пушкинские строки из «Онегина»:

Врагов имеет в мире всяк, Но от друзей спаси нас, боже!

Колкие пушкинские строки о светской дружбе и светской клевете, «на чердаке вралем рожденной», язвительны, насмешливы, но не безнадежны. Спокойные слова Лермонтова о «нескромности истинного друга», о «неизъяснимой ненависти», скрывающейся «под личиною дружбы», полны отчаянья. Пушкин знал низость светской дружбы, но он знал и величие дружбы истинной; Лермонтов настоящей дружбы не знал. Мы говорили уже об эпохах, формировавших разные характеры Пушкина и Лермонтова. Но ведь за понятием «эпоха» всегда стоят люди — с настроениями, привязанностями, привычками, бытом, со своей долгой и неповторимой — единственной жизнью. Эпохи — коротки; жизнь каждого отдельного человека длинна, если даже один человек прожил двадцать семь, а другой — тридцать семь лет.

В двадцать семь лет жизни Лермонтова уложилось больше трехсот месяцев и больше ста тысяч дней; каждый месяц и даже каждый день приносил свои впечатления, свои обиды, . .горести, разочарования, и только иногда — радости. и В этой трагической своей жизни Лермонтов нашел для себя задачу — понять и объяснить своим современникам их самих, ничего не скрывая и не приукрашивая. Вот почему в предисловии к Журналу Печорина Лермонтов так подчеркивает искренность своего героя, который «беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки».

Но литературное открытие, литературный подвиг был не менее значительным. Русская литература — как ни странно это звучит сегодня для нас, знающих Толстого, Достоевского, Горького, — русская литература еще не умела тогда заглядывать в душу человеческую.

Пушкин раскрыл судьбы, характеры, поступки людей — и через них показал своих героев. Но мы не видели души Онегина так глубоко и так близко, как увидели душу Печорина. Лермонтов написал первый в русской литературе психологический роман — книгу, в которой главное: не ход событий и не взаимные отношения героев, а те внутренние противоречия и внутренние процессы, которые происходят в сознании, в сердце и уме человека. Это и было его главным открытием. В предисловии к Журналу Печорина он пишет дальше: «Хотя я переменил все собственные имена, но те, о которых в нем говорится, вероятно, себя узнают и, может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем». Это тоже очень важная мысль: когда мы беремся судить о человеке только на основании его поступков, мы часто рассматриваем эти поступки со своей точки зрения, не умея или не желая взглянуть на них с точки зрения того, кто их совершает. Не случайно Лермонтов поместил эти слова после «Бэлы» и «Максима Максимыча» — прочитав эти повести, мы уже готовы были осудить Печорина, еще не понимая его. А это было бы неправильно. Сначала нужно попытаться понять.

В «Бэле», впервые упомянув имя Печорина, Максим Максимыч сказал о нем: » Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен». Это слово имело в литературе XIX века несколько иной смысл, чем тот, который мы в него вкладываем сейчас. «Я странен? А не странен кто ж? Тот, кто на всех глупцов похож? Молчалин, например?» — спрашивает Чацкий в «Горе от ума». Пушкин в «Евгении Онегине» рисует идеал светского человека, ничтожную посредственность:

Кто странным снам не предавался, Кто черни светской не чуждался, Кто в двадцать лет был франт иль хват, А в тридцать выгодно женат.

Странный Чацкий. Странный Онегин. Странные герои Лермонтова. Его юношеская автобиографическая пьеса так и называется: «Странный человек». Странен и юноша Мцыри, и Демон, и зрелый Арбенин. Слово это имело вполне определенную политическую окраску. Странен тот, кто не таков, как все, необычен, непонятен — и уже поэтому вызывает недоброжелательство и подозрительность «всех». Тот, у кого есть собственные мысли и чувства. Скучает? — странен. Тоскует? — странен. Не удовлетворен той жизнью, которой довольны остальные? — чрезвычайно странен.

Эти пять лет понадобились Лермонтову, чтобы показать: В жизни Печорина ничто не изменилось; не возникло ни радостей, ни надежд, ни деятельности — пять долгих лет прошли так же одиноко, бесплодно, как предыдущие годы. Надежды не осталось, герой обречен на бесплодную жизнь и бесславную смерть. Почему? То, что можно было рассказать, глядя на героя извне, Лермонтов рассказал в первых двух повестях. Теперь он предоставил слово самому Печорину, чтобы мы увидели его из нутра.