Сочинение «Тютчевские истоки образа Вселенной в поэзии Б. Окуджавы»

Связи поэзии Ф. И. Тютчева с художественной культурой ХХ века многоплановы. Философичность лирики, чувствование \»таинственной основы всякой жизни — природной и человеческой\» (В. С. Соловьев ), космизм художественного мироощущения, осмысление душевной жизни во вселенском масштабе были \»востребованы\» творческой практикой Серебряного века, которая в свою очередь оказала решающее воздействие на последующий литературный опыт столетия.

Поэтический образ Вселенной, ночной бесконечности, таинственной водной стихии возникает

в стихотворениях Тютчева 1820-30-х гг.: \»Летний вечер\», \»Видение\», \»О чем ты воешь, ветр ночной…\», \»День и ночь\» и др. На первый план выступает здесь художественное прозрение ритмов бытия \»живой колесницы мирозданья\», мистически связанных с жизнью \»души ночной\». В космической бесконечности исподволь обнаруживается и присутствие хаотических сил, бездны \»с своими страхами и мглами\», до времени таящейся под тонким дневным покровом (\»День и ночь\»). Мировой \»гул непостижимый\» обретает у Тютчева, как впоследствии в \»песенках\» Окуджавы, музыкальное воплощение: \»Музыки дальной слышны восклицанья, // Соседний ключ слышнее говорит…\» .

Как и в поэзии Тютчева, у раннего Окуджавы образ ночного мира становится поэтической моделью Вселенной. Животворящая водная стихия в стихотворениях \»Полночный троллейбус\» (1957), \»Нева Петровна, возле вас — все львы…\» (1957), \»Песенке об Арбате\» (1959) воплощает родственную человеку бесконечность мироздания, в которой он интуитивно угадывает отражение своего пути: \»И я, бывало, к тем глазам нагнусь // и отражусь в их океане синем…\». Если в \»космической\» поэзии Тютчева преобладает доминирует, торжественно-риторическая стилистика, то у Окуджавы планетарный образ бесконечности прорастает часто на почве городских зарисовок, со свойственной им конкретикой изобразительного ряда, с тональностью негромкого задушевного рассказа: \»Ночь белая. Ее бесшумен шаг.
У Окуджавы развивается и усиливается, в сопоставлении с Тютчевым, звуковое, музыкальное оформление образа Вселенной (ср. у Тютчева: \»Певучесть есть в морских волнах…\»), увиденной в его лирике в иносказательном обличии \»острова музыкального\», в гармонии обращенных к каждому \»оркестров Земли\» (\»Когда затихают оркестры Земли…\», 1967, \»Мерзляковский переулок…\», 1991 и др.):

Этот остров музыкальный,
то счастливый, то печальный,
возвышается в тиши.
Этот остров неизбежный —
словно знак твоей надежды,
словно флаг моей души.

Существенной для обоих поэтов была творческая интуиция и о соотношении душевной жизни человека со вселенскими ритмами. В художественном целом тютчевской поэзии утверждается диалектика автономности души и ее бытийной причастности общемировому опыту (\»Душа моя, Элизиум теней…\», \»Как океан объемлет шар земной…\»), всеединство микро — и макрокосма: \»Все во мне, и я во всем!\»… Вселенская антиномия Космоса и Хаоса, Дня и Ночи спроецирована здесь на мир души, где под покровами мысли, осознанного начала скрывается \»ночной мир\» подсознания, его \»наследья родового\» (\»Святая ночь на небосклон взошла…\») . По мысли С. С. Бойко, \»пантеистические мотивы: одушевление природы, перетекание человека в природу и природы в человека, многочисленные олицетворения и метафоры, выражающие веру в диалог природы с душой\» , — сближают песенно-поэтический мир Окуджавы с тютчевской традицией. Подобное взаимоперетекание проявилось у обоих поэтов в наложении портретных и пейзажных образов. Показательный пример у Тютчева — образ \»волшебной, страстной ночи\» очей в стихотворении \»Я очи знал…\»; у Окуджавы — \»тютчевская\» рифма в стихотворении \»Человек стремится в простоту…\» (1965) знаменует образное сближение души и мировых стихий, большой и малой Вселенной: \»Но во глубине его очей // будто бы во глубине ночей…\».

Мир качнулся. Но опять
в стуже, пламени и бездне
эти две великих песни
так слились, что не разнять.

Вселенская перспектива художественного познания душевной жизни и человеческой судьбы сближает двух поэтов. Поэзии Окуджавы знакома тютчевская антиномия \»мыслящего тростника\» и мировой беспредельности (\»Певучесть есть в морских волнах…\»). Но если у Тютчева возникает порой разлад в отношениях души с \»общим хором\» бытия (\»Душа не то поет, что море…\»), то в лирике Окуджавы сильнее оказывается тяга ощутить их гармоничное равнозвучие. В стихотворении \»Когда затихают оркестры Земли…\» (1967) диалогическое соприкосновение \»шарманки\» и мировых \»оркестров\» сводит воедино индивидуальное, исторически-конкретное с общемировым и вечным:

Представьте себе: от ворот до ворот,
в ночи наши жесткие души тревожа,
по Сивцеву вражку проходит шарманка,
когда затихают оркестры Земли.

Живая причастность тютчевской традиции проявилась у Окуджавы в онтологизации изображения человеческой судьбы, нередко облеченного, как и у Тютчева, в форму поэтической притчи. Если в окуджавских стихотворениях 1950-60-х гг.

Тютчевский космизм преломляется у Окуджавы и в интимной лирике — как в стихотворении \»Два тревожных силуэта…\» (1992), где тепло человеческой привязанности согревает \»необжитое мирозданье… тихую звездную толчею…\». Окуджавский \»шар земной\» — \»тихий\», \»грустный\», максимально приближенный к реалиям повседневности. Тютчевское поэтическое открытие Вселенной наследуется Окуджавой, но вводится в дискурс простой беседы, доверительного рассказа о повседневном, личностно пережитом и многократно виденном:

И, залитый морями голубыми,
расколотый кружится шар земной…
…а мальчики торгуют голубями
по-прежнему. На площади Сенной. (\»Магическое \»два\»…\»)

Образ Вселенной обретает у Тютчева и Окуджавы трагедийное звучание, будучи связанным с интуициями о катастрофическом состоянии мира. В стихотворении Тютчева \»Последний катаклизм\», образной системе стихотворений \»О чем ты воешь, ветр ночной. \», \»День и ночь\», \»Святая ночь на небосклон взошла…\» раскрывается сложная художественная диалектика бытия Вселенной на пороге рокового \»последнего часа\» природы, истории — и ее потаенной, мудрой Божественной гармонии. Сам модус видения мироздания на краю бездны усиливает экзистенциальное напряжение поэтической мысли и нередко сближает художественные миры Тютчева и Окуджавы:

Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них. (\»Последний катаклизм\»)

Для Окуджавы — поэта, который выразил вселенский катастрофизм мироощущения личности ХХ столетия, хранимый в глубинах культурной памяти опыт Тютчева был в этом плане существенным.

Тютчевский мотив \»порогового\», \»пограничного\» состояния Вселенной на грани Космоса и Хаоса, времени и вечности развит и в лирической миниатюре \»Пока еще жизнь не погасла…\», и в известной песне \»Молитва\» (1963):

Господи мой Боже, зеленоглазый мой!
Пока Земля еще вертится, и это ей странно самой,
пока ей еще хватает времени и огня,
дай же ты всем понемногу… И не забудь про меня.

Образ мира, зависшего над бездной вечности, ощущении малости земных страстей перед лицом Высшей силы (\»Господи, твоя власть!\») окрашены в \»Молитве\» трагедийным миропереживанием лирического \»я\» — верящего \»тростника\», ощущающего себя причастным как непостижимой бесконечности, так и определенному социально-историческому опыту: \»Я знаю: ты все умеешь, я верую в мудрость твою, // как верит солдат убитый, что он проживает в раю…\».