Сочинение «Образ «воина свободы» в стихотворениях Пушкина»

О революционных настроениях Пушкина в эту пору красноречиво свидетельствуют записи из дневника кишиневского сослуживца поэта, князя П. И. Долгорукова. Так, 27 мая 1822 г. Долгоруков записал следующий весьма характерный и выразительный «силлогизм» Пушкина. Рассуждая у своего кишиневского начальника, генерала Инзова, в присутствии, по-видимому, достаточно многочисленного общества, обычно собиравшегося к столу наместника, «о тогдашних политических переворотах в Европе», Пушкин сказал: «Прежде народы восставали один против другого,

теперь король неаполитанский воюет с народом, прусской воюет с народом, гишпанской тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх». Долгоруков добавляет, что после этих слов наступило «глубокое молчание, продолжавшееся несколько минут», а затем Инзов поспешил «повернуть» разговор «на другие предметы». Реакция присутствующих на заявление Пушкина вполне естественна.

Вывод, который поэт подсказывал своим «силлогизмом», не вызывал никаких сомнений: единицам — «королям» не под силу справиться с массами — «народами». В то же время такой вывод недвусмысленно связывался Пушкиным

— и это было тоже ясно его слушателям — с возможностью, если даже не неизбежностью, изменения существующего строя в России. Пушкин надеялся, поскольку уничтожение крепостного права было одним из основных пунктов программы дворянских революционеров, что это изменение может произойти относительно мирным путем, «без страшного потрясения», т. е. крестьянского восстания, подобного Крестьянской войне под предводительством Пугачева. Но вместе с тем он осознает тщетность надежд на то, что «политическая свобода» (уничтожение самодержавия), которая «неразлучна с освобождением крестьян», может быть в данной обстановке установлена сверху, «по манию царя» — Александра I — лицемерного внука лицемерной бабки. В связи с этим он меняет свое отношение к казни Людовика XVI. Если в оде «Вольность» он осуждал ее, то в стихотворении «Наполеон» (1821; в рукописи оно тоже названо одой) день, когда «во прахе царский труп лежал», он называет днем пробуждения мира от рабства, «великим, неизбежным», «ярким» днем свободы.

Примерно за полгода до этого Пушкин пишет стихотворение «Кинжал» (1821), в котором, осуждая массовый террор якобинцев, одновременно славит «карающий кинжал» в качестве «тайного стража» свободы, «последнего судии позора и обиды». Многими декабристами «Кинжал» был прямо воспринят как призыв к убийству Александра I. Пушкин и сам жадно рвется к немедленному действию против «самовластья», которое по аналогии с греческим восстанием сопоставляет с внутренним турецким игом (письмо С. И. Тургеневу от 21 августа 1821 г.). В написанном тогда же послании к одному из видных деятелей Южного общества декабристов, В. Л. Давыдову, поэт мечтает о том, чтобы как можно скорее причаститься «кровавой чаши», т. е. революции.

Несомненной и крайне резкой политической оппозиционностью проникнута и написанная одновременно с посланием к Давыдову поэма Пушкина «Гавриилиада» (1821) — самое дерзновенное, что когда-либо появлялось против христианства и церкви в нашей дореволюционной литературе. Поэма является прямым и задорным ответом на те мистические «кривлянья», которым предавались в эти годы придворные круги и сам Александр I и которые так возмущали и раздражали поэта еще в Петербурге. Именно это-то и имеет Пушкин в виду, когда иронически сообщает Вяземскому I сентября 1822 г.: «Посылаю тебе поэму в мистическом роде я стал придворным». Недаром «Гавриилиада» была так сочувственно встречена декабристами. Недаром революционно-политическое звучание она продолжала сохранять и в дальнейшем, как это можно ясно видеть из доноса на Пушкина жандармского полковника Бибикова А. X. Бенкендорфу в марте 1826 г, т. е. в самый разгар следствия над декабристами. В нем Бибиков прямо характеризует «Гавриилиаду» как «бунтовские стихи», которые, «нападая с опасным и коварным оружием насмешки на святость религии — узды, необходимой для всех народов», тем самым «разносят пламя мятежа по всем классам общества».

В это же время Пушкин начинает писать, развивая традицию Я. Б. Княжнина, сперва трагедию, а затем романтическую поэму о республиканце Вадиме — древненовгородском борце против «самодержавия» Рюрика; задумывает бытовую комедию об игроке, который проигрывает в карты своего преданного крепостного слугу.

Однако политическая обстановка, которая складывалась в эту пору, не оправдывала романтических надежд Пушкина на победу «народов» над «королями». Политика Священного союза, созданного для освободительных и революционных движений, явно торжествовала: к 1823 г. очаги народно-освободительных движений — революция в Неаполе, испанская революция, восстание греков под предводительством Ипсиланти — один за другим были подавлены; в России свирепствовала аракчеевская реакция. «Смотря на запад Европы и вокруг себя», поэт, вопреки своим первоначальным ожиданиям и надеждам, всюду видел мрачную картину побежденных «народов» и торжествующих «королей»:

* От Тибровых валов до Вислы и Невы,
* От сарскосельских лип до башен Гибралтара:

* Все молча ждет удара,
* Все пало — под ярем склонились все главы,

— с горечью писал Пушкин в незаконченном стихотворении «Недвижный страж дремал на царственном пороге…» (1824). Поэт по-прежнему страстно призывает для своей родины революционную грозу, которая разрушила бы «гибельный оплот» самодержавия и крепостничества:

* Кто волны, вас остановил,
* Взыграйте, ветры, взройте воды,
* Кто оковал ваш бег могучий,
* Разрушьте гибельный оплот:
* Кто в пруд безмолвный и дремучий
* Где ты, гроза — символ свободы?
* Поток мятежный обратил?
* Промчись поверх невольных вод.
* (1823)

Но Пушкин все меньше верит в возможность близкой революционной бури.