Русский народ в рассказах Лескова

Н. С. Лесков родился четвертого февраля 1831 года, когда лютовали вьюги, заметая заночевавшие в степных буераках обозы. Будущий писатель увидел свет в семье небогатой, незнатной и нечиновной. Отец писателя Семен Дмитриевич, попович, сызмала предназначенный к рясе, как положено в сельском духовенстве, восстал против векового порядка и отказался от духовного сана, за что и был изгнан суровым родителем «без куска хлеба за пазухой халата».

Перепробовав ряд служб и в Петербурге, и на Кавказе, Семен Дмитриевич уволился из казенной палаты, вернулся

на родную Орловщину, где вскоре и женился на девице дворянского рода Марии Петровне Алферьевой.

Николай Семенович Лесков, заплативший щедрую дань многим человеческим заблуждениям, был склонен в молодости преувеличивать аристократизм материнского рода» выводя его от знаменитого итальянского драматурга Альфиери. Но, изжив в себе дворянские претензии, как и многое другое, он сам впоследствии смеялся над этой тщеславной выдумкой, доказательно произведя фамилию матери от простого русского имени Алфер.

В 1863 году Лесков опубликовал повесть «Житие одной бабы», где поведал о страдальческой судьбе крестьянки

Насти Прокудиной. Почти как героини народных проголосных песен, которые певала Настя, — песен «чутких, больных да ноющих», — крестьянка гибнет в борьбе за личное счастье. Духовная свобода оказывается недостижимой для крепостной мужички.

Против человека прекрасной души, праведницы, — весь миропорядок: гнет семьи, помещика, карающая десница властей.

В заглавие повести Лесков вынес слово «Житие», подчеркнув высокий общечеловеческий смысл обрисованной им драмы и нравственную ценность личности орловской бабы.

В прозе начала шестидесятых годов повесть Лескова выделяется психологической правдой, истинностью постижения и показа народной среды изнутри, глазами праведников земли русской. Лесков имел право сказать о себе: «Я смело, даже, может быть, дерзко думаю, что я знаю русского человека в самую его глубь. Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе.

Я с народом был свой человек, и у меня есть в нем много кумовьев и приятелей.

Автору «Жития одной бабы» предстояло еще пытать-испытывать разные способы художественного письма, но им было продемонстрировано выдающееся умение цельно и крупно выписать народный характер. И это навсегда определило одну из особенностей его литературной манеры: в центре произведений — неповторимые личности, представляющие народ, символизирующие ведущие проявления национального духа праведность и человечность.

Щедро одаренный талантами богатырь Иван Северьянович Флягин мечтает «за народ помереть» («Очарованный странник»). Чудодей-изограф Севастьян с Понизовья стойко хранит священную традицию — «отеческое постановление» — в живописном искусстве («Запечатленный ангел»). Высшей мыслью о родине и общем благе озабочены безымянный мастер-оружейник («Левша») и простолюдин, праведник, «библейский социалист» Александр Рыжов («Однодум»).

Рискуя собственной жизнью, спасает неведомого ближнего солдата Постников («Человек на часах»).

В повести «Запечатленный ангел» раскрыта «обращенность» мужицкой души к прекрасному, высота народного эстетического идеала, неотторжимого от идеала пра-веднического. Познание читателем тайны народного мироощущения совершается через показ староверческой среды, переживающей из-за обособленности от верований большинства соотечественников некое смятение и кризис. Легендарный рассказ каменщика Марка Александрова о том, как живописная святыня с изображением ангела сотворила чудо воссоединения раскольников с церковью, по существу представляет собой раздумье автора о мнимости многих русских идейных распрей и о необходимости прекращения их во имя национального единения — слияния «единым усты и единым сердцем».

В повести с редкостной тонкостью и гармоничностью общего рисунка и деталей проведена мысль о народе как даровитейшем и истинном хранителе «отеческого предания» в искусстве, о типе художника-простолюдина, который является в творчестве прежде всего носителем незамутненной душевной чистоты и поэтому способен исполнять своим художеством в обществе высокую одухотворяющую миссию.

Изысканнейший «изограф», Лесков творит в «Запечатленном ангеле» некое словесное подобие иконописному мастерству, которое он воспел. Насыщая слог рассказчика, начитанного в раскольничье-старорусской книжности, словами и речениями из древней литературы и с ними из просторечия и фольклора, писатель создал вполне «иконные» пейзажи, портреты праведников. Старообрядец-каменщик видит Киев 1840-х годов сквозь призму той «живой старины», на которой он воспитывался: «сады густые и дерева таковые, как по старым книгам в заставках пишутся, то есть островерхие тополи».

И так же по-древнерусски стилизована «парсуна» ковача Мароя: «. видом неуклюж, наподобие вельблуда, и недрист как кабан. а лоб весь заросший крутою космой и точно мраволев, старый, а середь головы на маковке гуменцо простригал». Здесь впрямь портрет, созданный языком, перед которым благоговел мастер.

Лесков стал знаменит еще при жизни. И все-таки золотое слово А. М. Горького, определившего писателю подобающее место на Олимпе русский литературы, является вполне справедливым: «Как художник слова Н. С. Лесков вполне достоин встать рядом с такими творцами литературы русской, каковы Л. Толстой, Гоголь, Тургенев, Гончаров. «