Главная черта «потока сознания» — субъективность повествования

С нею связаны его основные характеристики:

Ассоциативность повествования, когда изображаемый предмет предстает в связях, возникающих по ассоциации в сознании субъекта;

Спонтанность и неизбирательность повествования, которое не выстраивается логически, по уже существующим литературным моделям, а приобретает текучесть, неопределенность, неоформленность; в нем отсутствует разделение явлений на главные и неглавные, важное соседствует с очевидными мелочами;

Моментальность и фрагментарность повествования, когда имитируется мгновенное

впечатление от предмета описания и фиксируется только узкий участок действительности, попадающий в поле зрения субъекта;

Многоканальность повествования, при которой информация о действительности предстает как поступающая сразу по всем каналам восприятия субъекта, приоритет зрительного образа утрачивается, большое место начинают занимать звуки, запахи, осязание («память боков, колен, плеч», как сказано у Пруста), воспоминания, сны, интуиция, подсознание и т. д.

Примат единичного. Важнейшее отличие метода Пруста от реализма — противопоставление типизации примата единичного. Но это не примитивная

мелочность, а следствие определенного философского взгляда. Истина для Пруста не в общем, а в уникальном. Здесь он совпадает с А. Бергсоном.

Своего рода обоснованием такой позиции стал знаменитый эпизод из первой части романа, в котором Марсель рассказывает о необычном впечатлении, полученном им от вкуса пирожного «Мадлен», размоченного в липовом чае. Он не может понять, почему этот вкус сделал его таким счастливым, напомнив что-то из прошлого. Он включает все силы своего разума, чтобы вспомнить первоисточник этого впечатления. Но разум не может дать ответа. Точно так же Бергсон утверждал, что истину разум постигнуть не может, так как он соотносит единичное со всеобщим, только интуитивное прозрение в состоянии постичь уникальность всего сущего.

На нескольких страницах Пруст с вызывающей дотошностью описывает впечатления от вкусовых ощущений героя, пока не сообщает об интуитивном прозрении Марселя: «И вдруг воспоминание ожило. То был вкус кусочка бисквита, которым в Комбре каждое воскресное утро (по воскресеньям я до начала мессы не выходил из дому) угощала меня тетя Леония, когда я приходил к ней поздороваться».

Столь малозначительный вывод, да еще в обрамлении совершенно несущественных деталей, вызывает возмущение, раздражение, разочарование и ироническое отношение к писателю. Он, продолжая упорствовать, еще почти целую страницу посвящает разного рода мелким уточнениям.

Добившись желаемого эффекта непонимания, Пруст пишет заключительный абзац, состоящий всего из трех, но огромных предложений, которые полностью меняют впечатление от предыдущего текста, делая весь эпизод необычайно значительным, имеющим глубокое философское содержание: «И как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чае бисквита, которым меня угощала тетя (хотя я еще не понимал, почему меня так обрадовало это воспоминание, и вынужден был надолго отложить разгадку), в то же мгновение старый серый дом фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной комнаты, пристроился, как декорация, к флигельку окнами в сад, выстроенному за домом для моих родителей (только этот обломок старины и жил до сих пор в моей памяти).

А стоило появиться дому — и я уже видел городок, каким он был утром, днем, вечером, в любую погоду, площадь, куда меня водили перед завтраком, улицы, по которым я ходил, далекие прогулки в ясную погоду. И, как в японской игре, когда в фарфоровую чашку с водою опускают похожие один на другой клочки бумаги и эти клочки расправляются в воде, принимают определенные очертания, окрашиваются, обнаруживают каждый свою особенность, становятся цветами, зданиями, осязаемыми и опознаваемыми существами, все цветы в нашем саду и в парке Свана, кувшинки Вивоны, почтенные жители города, их домики, церковь — весь Комбре и его окрестности, — все, что имеет форму и обладает плотностью — город и сады, — выплыло из чашки чаю».

Этот фрагмент, наверное, самая яркая и глубокая апология единичного в мировой литературе.

Проблема характера в романе. Пруст стоит у истоков модернистского отрицания категории характера. В реалистическом характере представлено сочетание устойчивых черт личности, определяемое типическими (прежде всего социальными) обстоятельствами ее формирования. Под пером же Пруста персонаж предстает как все время изменяющееся отражение черт, приписываемых ему сознанием повествователя. По роману невозможно установить, какой «на самом деле» была Одетта или Альбертина. Марсель все время корректирует свое представление о людях в соответствии с появившейся новой информацией и своим субъективным отношением к ним в каждый данный момент жизни. То же самое можно сказать и о Марселе. Пруст — это обосновывает уже в начале романа: «Но ведь даже если подойти к нам с точки зрения житейских мелочей, и то мы не представляем собой чего-то внешне цельного, неизменного, с чем каждый волен познакомиться как с торговым договором или завещанием; наружный облик человека есть порождение наших мыслей о нем».

Лейтмотивы романа. Система образов-персонажей романа из-за отсутствия установки автора на изображение характеров крайне неустойчива. Ее функции в литературном произведении Пруст пе(едает устойчивым лейтмотивам. Основных лейтмотивов три: неуловимое (из-за несовершенства памяти) время; любовь, приносящая несчастье (муки ревности, общественное осуждение, трагическая невозможность семейного счастья при однополой любви, пугающий оттенок сексуальности в любви к матери и т. д.); искусство, позволяющее вернуть утраченное время. Они тесно взаимосвязаны, составляют устойчивую систему и удерживают грандиозную конструкцию романа, которую нередко образно сравнивают с готическим собором.