Без оправдания или комментарии к аду

Кашкетинские расстрелы на Воркуте и гагаринские на Колыме — самые зловещие и массовые случаи истребления заключенных в Гулаге. Правду о гагаринских расстрелах написал Шаламов. Факт массовых расстрелов на Воркуте расследовал и запечатлел в «Архипелаге» Солженицын, но рассказ Зубчанинова сообщает такие подробности, которые и уточняют эти события, и меняют их дух. «Архипелаг» Солженицына и «Cправочник по Гулагу» Жака Росси, самые значительные собрания лагерных материалов, утвердили в истории именно «кашкетинские» расстрелы,

тогда как у Зубчанинова фамилия уполномоченного из Москвы, старшего лейтенанта госбезопасности оказывается К а ш к е д и н. Командировка Кашкедина на Воркуту в 1938 году была развязкой двухмесячной голодовки красноярских троцкистов — Кашкедину поручили их уничтожение, но сотня троцкистов пополнилась до тысячи — пятьдесят восьмой статьей и «отказниками» из верующих. До сих пор известно, самый полный рассказ у Солженицына, что коллону заключенных, которых якобы для этапа собирали всю зиму на кирпичном заводе, инсценировав отправку, расстреляли из пулеметов в открытом поле.

Солженицын пишет о пособничестве

уголовных в этом расстреле, Зубчанинов — что охрану кирпичного формировали исключительно из вольнонаемных вохровцев, «главным образом коммунистов и комсомольцев» и что добивал Кашкедин раненых в поле с солдатами, которым после выдали денежные премии и предоставили путевки в санатории. Это — расхождение в подробностях, а по сути — Зубчанинов описал первую неудавшуюся попытку расстрела, о которой до сих пор было неизвестно: «. Кашкедин, как все чекисты которых мы наблюдали, организовывать ничего не умел. Сначала он придумал такой порядок уничтожения. Людям объявляют, чтобы они готовились к бане. Выводятся первые десять человек, они раздеваются в предбаннике, ничего не подозревая идут в натопленную баню, там их убивают, трупы выносят.

Затем вводят второй десяток и т. д. Но когда первые, раздевшись в предбаннике, вошли в баню и увидели там вооруженных вохровцев, которые приготовились стрелять, началась свалка: кого-то успели застрелить, но кто-то схватил шайку и кинулся на вохровцев, кто-то зачерпнул кипятку и стал плескать на солдат. Все закрылось паром, стреляли наугад, беспорядочно и долго. Эту стрельбу услышали в палатках, и началась паника. Когда бойня с первым десятком кончилась, и, поуспокоившись, хотели выводить второй, поднялись такие крики, возбужденный народ сгрудился такой толпой, что сделать ничего не удалось. Намеченный порядок пришлось менять.» Зубчанинов описывает, как на другой день после неудавшегося расстрела Кашкедин в сопровождении своих лейтенантов и вохровцев пошел по палаткам и отыскивал виновников б е с п о р я д к о в: » — Кто начал вчерашние беспорядки? — Все молчали. — Не хотите говорить?!

Так я знаю — кто. Взять этого. — Он ткнул пальцем в первого попавшегося. Потом тоже приказал : этого, этого. Но тут к нему кто-то подскочил и закричал: — Я начал.

Я! С нар соскакивали люди и все кричали: — Я! Я! Опять поднялась страшная суматоха. Толпа с криками окружила чекистов. Они были без оружия. Носить его в тюрьмах не полагалось, потому что заключенные могли отобрать и вооружиться. Пришлось бежать из палаток.» И тогда-то Кашкединым было решено кончить все сразу.

Заключенные на кирпичном не умерли по доброй воле и не шли на бойню как скот. Они хотели жить и верили до конца в свое спасенье — не сумев сломить их воли и запугать, Кашкедин придумал обман, что их отправляют на этап, но и расстрел колонны в голом заснеженном поле был таким же трусливым — был засадой. И еще один факт сообщает Зубчанинов — что сам Кашкедин был позднее расстрелян.

Таков был и конец колымского палача Гагарина. Их убрали как исполнителей и свидетлей, заметая следы — но вот правда массовых расстрелов на Воркуте наконец открыта, а

Правда — это не сломленный дух человеческий.

О малоизвестном «ретюнинском восстании» на командировке Ош-Курье Зубчанинов написал один из самых сильных рассказов в повести, полный одержимости, отчаяния, мужества — гениальный этой их человеческой силой и высотой, как и «Последний бой капитана Пугачева» у Варлама Шаламова. Солженицын в «Архипелаге » cообщает: «Еще весной 1945 сажали по «ретюнинскому делу» совсем и непричастных.» Один из этих «непричастных» — был Зубчанинов. Два года воркутинской тюрьмы. Бесконечные ночные допросы — пытка, которой в конце концов не выдержал.

Второй лагерный срок — десять лет. «Ретюнинское дело» было нужным, чтоб доказать антисоветский заговор. Самих восставших не осталось живых и на Воркуте шли аресты «вдохновителей и руководителей» заговора. Но то, что пережили Зубчанинов и другие, за что их покарали, сделало ведь их не иначе как причастными. На них легла судьба убитых в том восстании.

Сами ничтожные безголовые палачи ставили на место убитых живых, и было так, будто б они, живые — восстали, а восставшие — не умирали.

ХХ век стал для русского народа веком тяжелейших испытаний и неисчислимых человеческих жертв. Революция, Великий Перелом, Война — вехи крестного пути России, где судьбу человека невозможно отделить от истории народа, а что довелось пережить, испытать каждому — от исторической жертвы миллионов. Мы наследуем эту нашу национальную трагедию, много зная покаянной безнадеждной правды, но так и не обретая нравственной ясности.

Но именно она должна была явиться — уже не из пекла времени, не по прошествии времени, а над всей его становящейся историей громадой, сообщая нам то знание о прошлом, которое было бы соединением всех правд. Явиться в нашу уже полную душевной подлости литературу. Явиться после громогласного объявления о закрытии самой этой темы и бездушной парадной раздачи литературных слав да лавров. Когда забыта и предана безмолвно стала даже память тех, кто ее, тему лагерную, открывал, и когда о мучиниках Слова, высказываются менялы и оценщики литературные уже не иначе, как о заскорузлых летописцах.

Лагерная тема закрытой или ж завершенной быть не может, потому что это святой стон и голос наших мертвых, праха земли нашей. Донести правду о пережитом, увиденном дано было немногим — выжившим, оставшимся людьми. А тех, кому даровано не только уцелеть в лагере, но и бессмертие в слове — крупицы.

И это такой ценой, сам наш народ доносит о себе правду и воскрешается из небытия, из мертвых.