Анализ стихотворения Маяковского «Себе любимому»
Стихотворение В. В. Маяковского 1916 года «Себе, любимому, посвящает эти строки автор», по-моему, одно из центральных и самых трагических стихов поэта о поиске своего места, своего призвания в этом мире, где явно прослеживается мотив богоборчества, постоянный в его творчестве. Стихотворение своеобразно и очень интересно построением, многочисленными аллюзиями на Библию. Также в этом стихотворении прослеживается связь с творчеством Ф. М. Достоевского.
Итак, «в своем раннем, столь ошеломительно ярком, дерзко талантливом творчестве Маяковский
В лирическом мире Маяковского субъект – художник – стремится занять место Бога. Мотив богооставленности мира, где «Христос из иконы бежал», отсутствие лица у мира – постоянный в творчестве Маяковского. Возникает ситуация хаоса, и ответственность за происходящее берет на себя лирический герой. Также надо отметить тему одиночества героя в мире, и не просто одиночества вселенского, а первозданного одиночества, изначального одиночества Бога. В стихотворении «Себе, любимому, посвящает эти строки автор» мотив такого одиночества вырастает до невероятных размеров. Но обратимся непосредственно к анализу текста.
Четыре.
Тяжелые, как удар.
«Кесарево кесарю – богу богово».
Четыре слова из Евангелий становятся невыносимо тягостными для поэта, ибо каждый получает свое, у каждого есть свое место и каждому отведена своя роль, один лирический герой Маяковского не знает, «ткнуться куда» такому, как он (появляется мотив отличия от других, выделения себя из массы людей), где для него «уготовано логово»? Замечательно, что свое искомое пристанище поэт называет «логовом» – звериным жилищем. Сразу вспоминается, как герой превращается в злое пугающее существо в более раннем стихотворении «Вот так я сделался собакой». Но можно также провести параллель с Евангельскими словами: «… лисицы имеют норы и птицы небесные – гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову» (Ев. от Матфея 8:20). К этому мотиву мы вернемся позже.
Но следует еще обратить внимание на знаковое число 4, появляющееся в первой же строчке стихотворения. Еще у Достоевского это число имеет особое значение. У него множество значений: 4 стороны света (которые, кстати, образуют перекресток, то есть попросту крест; в стихотворении «Я» лирический герой идет «один рыдать, что перекрестком распяты городовые»; к слову, здесь же появляется образ города как предателя, Иуды: «города повешены в петле облака»); 4 Евангелия, наконец, 4 стадии человеческой жизни (ребенок, молодой человек, мужчина, старик).
Образы старика и ребенка особенно неприязненны Маяковскому – они отражают несовершенство мира: вспомним, например, строки из трагедии «Владимир Маяковский»: «… как будто женщина ждала ребенка, а бог ей кинул кривого идиотика», – и здесь это несовершенство, уродство мира связано с образом бога; или из стихотворения «Несколько слов обо мне самом: «Я люблю смотреть, как умирают дети» (по поводу истолкования этой строчки мнений очень много, но есть и такое, что Маяковский писал о том, что ему нравится умирание детского – неполноценного – начала в человеке). Старость также неприемлема, поэт идеализирует, даже абсолютизирует молодость, его герой молод:
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду – красивый,
двадцатидвухлетний.
Отсюда видно, что старение, прохождение всего жизненного пути со всеми его ступенями «тяжело» герою Маяковского.
Слова «богу богово» напоминают строки из трагедии «Владимир Маяковский»: «Это я попал пальцем в небо, доказал, он – вор!». К образу «вора» мы еще вернемся, а пока следует вспомнить начало трагедии:
Вам ли понять,
почему я,
спокойный,
насмешек грозою
душу на блюдце несу
к обеду идущих лет.
Борис Пастернак заметил здесь явную литургическую параллель: «Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом, ничтоже земное в себе да помышляет. Царь бо царствующих и господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным». Лирический герой выступает в роли самого бога. Но в рассматриваемом стихотворении герой уже как бы перерастает бога, становится выше его, больше, причем практически буквально: «Если б был я маленький, как Великий океан, – на цыпочки б волн встал, приливом ласкался к луне бы. Где любимую найти мне, такую, как и я? Такая не уместилась бы в крохотное небо!» и т. д., подобными «если бы» изобилует стихотворение. «… на цыпочки б волн встал» – сравнимо с хождением по воде Иисуса; но герой слишком большой для этого, он и любимую себе не может найти, которая «уместилась бы в крохотное небо».
Эти «если б» напоминают еще кое-что, а именно: здесь появляется мотив искушения. Как известно, Иисуса трижды искушал в пустыне Дьявол (Ев. от Луки 4:1-13): предлагал сотворить из камня хлеб и насытиться им, на что Иисус отвечал ему, что не хлебом единым жив человек, а всяким словом Божиим; потом Дьявол предлагал ему власть надо всеми царствами вселенной и славу их; затем перенес Сатана Иисуса на храм и предложил ему броситься вниз, чтобы проверить, спасут ли его Ангелы Божии; но Иисус выстоял против искушений. В данном стихотворении можно найти все три искушения. Маяковский не упоминает о хлебах и насыщении ими, он сразу берет выше – слово: «Если б быть мне косноязычным, как Дант или Петрарка!» Это третья строфа. Во второй: «О, если б я нищ был! Как миллиардер! Что деньги душе? Ненасытный вор в ней». Здесь мы возвращаемся к образу вора – бога-вора, но герой оказывается еще большим вором, потому что самое ценное для него, и одновременно самое «дешевое», – «человечье слово», если проводить параллель со стихотворением «Дешевая распродажа»:
… ни за грош
продается драгоценнейшая корона.
За человечье слово –
не правда ли, дешево?
Пойди,
попробуй, –
как же,
найдешь его!
А в стихотворении «Нате!» поэт признается, что он – «бесценных слов мот и транжир».
Власть надо всеми царствами Вселенной герою так же не нужна, как не нужна и вся земля: «Я бы глаз лучами грыз ночи – о, если б был я тусклый, как солнце! Очень мне надо сияньем моим поить земли отощавшее лонце!» А если б герой был «тихий, как гром», если «всей его мощью» выревел «голос огромный», то «кометы заломят горящие руки, бросятся вниз с тоски» – не он, а кометы бросятся вниз – и на третье искушение не поддается герой. Да что там «не поддается»! Ему не нужно все это, он выше всего того, что ему могут предложить, он выше самого бога. И в этом заключается его огромное одиночество, он оказывается еще более одиноким, чем сам бог. Поэтому он с такой страстью восклицает: «О, если б я нищ был! Как миллиардер! … о, если б был я тусклый, как солнце!» – так страшно его одиночество:
Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека!» –
с тягостной болью говорит герой Маяковского в более раннем стихотворении «Несколько слов обо мне самом».
Поэт не может найти себе любимую, такую, как он, «душу к одной зажечь», «стихами велеть истлеть ей»: «И слова и любовь моя – триумфальная арка: пышно, бесследно пройдут сквозь нее любовницы всех столетий». Любовь героя остается невостребованной, хотя у него в сердце – «любовища». Мотив любви появляется уже в названии стихотворения: «Себе, любимому, посвящает эти строки автор». Напоминает библейскую заповедь «Возлюби ближнего своего, как самого себя». И любовь оказывается одним из основных качеств героя. Стоит вспомнить самое сильное и красивое стихотворение о любви Маяковского «Лиличка! Вместо письма» и провести параллель между образами моря, солнца и денег (богатства) в этих двух текстах:
Если быка трудом уморят —
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон —
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
Но герой анализируемого стихотворения не может найти себе любимую, и его любовь оказывается просто аркой (ср.: райские врата), сквозь которую бесследно пройдут «любовницы всех столетий» («Мытари и блудницы вперед нас идут в Царство Божие», — говорил Иисус (Ев. от Матфея 21:31)).
Строчка «Душу к одной зажечь!» связана с одним из настойчиво повторяющихся у Маяковского мотивов – «пожар сердца». Современный исследователь А. Жолковский отмечает, что «пожар сердца» соответствует концу мира с последующим возрождением, обновлением, но это возрождение здесь оказывается невозможным.
Далее мы встречаем почти прямое противопоставление героя богу: «О, если б был я тихий, как гром»: в трагедии «Владимир Маяковский» поэт называет бога «темным богом гроз». В следующей строфе: «Я бы глаз лучами грыз ночи – о, если б был я тусклый, как солнце!» Традиционный образ бога часто предстает как «всевидящее око»; солнце же у Маяковского предстает как «отец» (ср. «Несколько слов обо мне самом»). Перед нами противопоставление сына отцу, их противостояние.
В последней строфе герой предстает перед нами, «волочащим» свою «любовищу», словно Иисус свой крест на Голгофу. К этому образу мы еще вернемся, а теперь обратим внимание на слова «какими Голиафами я зачат – такой большой и такой ненужный?» Появляется ветхозаветный образ великана Голиафа – «необрезанного Филистимлянина, что так поносит воинство Бога живаго» (1-я кн. Царств 17:26). Этот образ, я думаю, соотносится с образом «логова» из первой строфы. Давид, победивший Голиафа, говорил ему: «… ныне предаст тебя Господь в руку мою, и я убью тебя, и сниму с тебя голову твою, и отдам [труп твой и] трупы войска Филистимского птицам небесным и зверям земным» (1-я кн. Царств 17:46). Учитывая сказанное нами ранее, появление образа Голиафа можно понимать как возможность обретения героем приюта, но только после смерти. Отсюда и мотив несения креста.
Семичастность строения стихотворения напоминает «Преступление и наказание» Достоевского, но если в последнем герою обещается нравственное, духовное возрождение в последней, седьмой, части (эпилоге), то в седьмой строфе стихотворения Маяковского присутствует еще более трагическое настроение, чем в других строфах. Мотив обретения приюта только в смерти, и больше – мотив самой смерти – нередок в творчестве поэта. Например, в трагедии «Владимир Маяковский», где герой «усталый, в последнем бреду» бросает «вашу слезу темному богу гроз у истока звериных вер», он же вдруг говорит:
Лягу,
светлый,
в одеждах из лени
на мягкое ложе из настоящего навоза,
и тихим,
целующим шпал колени,
обнимет мне шею колесо паровоза.
Мария Белкина в книге «Скрещение судеб» пишет, что Лиля Брик «говорила, как часто Маяковский возвращался к теме самоубийства, и был даже случай, когда он позвонил ей и сказал, что он решил покончить с собой, и она гнала извозчика, чтобы успеть к нему, и успела и застала его в полной прострации: он сознался, что револьвер дал осечку…
Самоубийство «не там, где его видят, и длится оно не спуск курка» — говорила Марина Ивановна» Цветаева. В стихотворении «Дешевая распродажа» Маяковский предсказывает: «Через столько-то, столько-то лет – словом, не выживу – с голода сдохну ль, стану ль под пистолет».
В книге «Самоубийство Достоевского» Николай Наседкин высказывает мысль, причем он приводит примеры, что и до него об этом говорилось, о том, что «по существу, Иисус Христос, добровольно взойдя на крест ради спасения человечества, совершил самое настоящее альтруистическое самоубийство». После этого Иисус вознесся на небо, воскреснув, то есть он стал бессмертным. Бессмертие же имеет огромное значение для Маяковского как не нашедшего в настоящем понимания, истинного восприятия своего творчества, его герой вынужден стремиться к бессмертию – вечному рассказу о себе – в надежде когда-нибудь быть понятым.
Поэтому и последнее – четвертое – искушение не для него. (На мой взгляд, последним искушением Христа была возможность сойти с креста и не терпеть эту муку: «Проходящие же злословили Его, кивая головами своими и говоря: Разрушающий храм и в три дня Созидающий! спаси Себя Самого; если Ты Сын Божий, сойди с креста» (Ев. от Матфея 27:39-40)). Но и человеколюбивый Христос, по мнению Маяковского, зря предал себя распятию на кресте; и лирический герой горестно восклицает:
В какой ночи,
бредовой,
недужной,
какими Голиафами я зачат –
такой большой
и такой ненужный?
Отметим, что уже в самом раннем творчестве герой Маяковского подчеркивает свое несходство с остальными, с толпой (стихотворение 1913 года «А вы могли бы?») А в поэме 1914-1915 годов «Облако в штанах» бросает дерзкий вызов богу: «Долой вашу религию!» – и провозглашает себя «тринадцатым апостолом». Однако, по-моему, нигде трагизм одиночества героя и богооставленности мира не приобретал такой силы, как в стихотворении «Себе, любимому, посвящает эти строки автор».
(1 оценок, среднее: 5,00 из 5)