Анализ стихотворения Пушкина “Паж, или Пятнадцатый год”

Стихотворение “Паж, или Пятнадцатый год” связано с “Моцартом и Сальери” боковыми ходами смысла. Стихотворению предпослан эпиграф “С’ est L’ age de Cherubin” (“Это возраст Керубино” – франц.), который связывает облик пажа со знаменитым персонажем Бомарше и Моцарта. Керубино как бы становится героем пушкинского стихотворения. Не менее важна “близость образа Керубино человеческому облику Моцарта (а также Бомарше и Пушкина)”. Л. И. Вольперт, которой принадлежит цитата, упоминает далее и “знаменитую канцону Керубино”, которую исполняет слепой скрипач в “Моцарте и Сальери”, прибавляя: “По-французски слово “Керубино” означает также “херувим” (“Cherubin”), и в восприятии Сальери образ легкомысленного мальчишки-пажа ассоциируется с этим значением его имени и отбрасывает

отблеск на обоих своих “создателей”:

* Что пользы в нем? Как некий херувим,

* Он несколько занес нам песен райских”

По этим косвенным ассоциациям стихотворение и драма притягиваются друг к другу, а значит, и мотив открытого отравления получает большую вероятность и значимость.

Взглянем, наконец, на кульминацию “Моцарта и Сальери” с точки зрения сценичности. Вполне возможно, что, идя от традиционной версии, мы невольно отклоняемся от законов сценического воплощения пушкинской драматургии. Так, Я. М. Смоленский, выясняя их, пишет “о быстроте и решительности действия – качествах, диктуемых одновременно логикой психологического импульса и ритмом стиха”, иллюстрируя свою мысль как раз моментом бросания яда “Этот миг, подготовленный всем ходом трагедии и решающий ее главный конфликт, служит обычно камнем преткновения для исполнителя”. Воспользовавшись описанием С. Н. Дурылина, он показывает, как на этом “камне” споткнулся К. С. Станиславский в известном спектакле МХТ в 1915 г. “У Пушкина Сальери говорит:

* Вот яд, последний дар моей Изоры,

* Осьмнадцать лет ношу его с собою…

Речь идет о порошке, который можно носить в перстне, в амулете, мгновенно всыпать его в бокал, где он тотчас растворится. Режиссеру показалось это слишком простым. Сальери вынимал из металличе

Ского футляра стеклянную трубку с ядом и старательно взбалтывал его в вине. Возясь с ядом, Сальери имел вид доброго старого аптекаря, приготовляющего лекарство”. Я. М. Смоленский заключает: “В этом описании поразительно нагляден результат, к которому приводит “прозаическое” решение поэтической драматургии”. Исходя из стихотворной природы “Моцарта и Сальери”, он считает, что действия и приспособления Сальери должны укладываться в стихотворный ритм движения содержания. Это, разумеется, верно. Однако Смоленский в поисках актерского решения исходит только из традиционной версии: “желание… уничтожить Моцарта. Действие – отравление ядом. Приспособление должно родиться из обстоятельства: яд нужно всыпать в стакан так, чтобы Моцарт не заметил и ничего не заподозрил”. Все-таки в конце концов Смоленский, опираясь на размышления К. С. Станиславского после его творческой неудачи с “Моцартом и Сальери”, предлагает “в качестве приспособления лучшее: слова и стихи Пушкина”.

Мы приходим, таким образом, к тому, что условность стиха и, следовательно, стихотворной драмы не совпадает по типу с условностью прозаической драмы, требует иной системы оправданий и переживаний. Это значит, что слова и стихи могут продиктовать особый смысл того или иного поступка и даже вызвать к сценической жизни совершенно неожиданный поступок, если автором не было ничего специально оговорено. Нельзя ли предположить в таком случае полную правомерность новой версии отравления Моцарта?

Вовсе не случайно, что мысль об открытом бросании яда пришла в голову именно режиссеру. Трудности решения кульминации таковы, что, например, В. Э. Рецептер в своем принципиально поэтическом спектакле, игранном в Ленинграде в 1978 г. (Моцарт – В. Э. Рецептер, Сальери – И. И. Краско), просто исключает какой бы то ни было способ бросания яда: у исполнителей в руках даже нет стаканов. Эксплицитно В. Э. Рецептер придерживается традиционной версии, играется именно она, но характерно именно это полное отсутствие “прозаического” реквизита, само интуитивное намерение сыграть отравление поэтически условно и неопределенно, идя вслед за стихотворным текстом Пушкина.